Фото 1917 года.

Парикмахерская в Царском

А иногда выявлялась «необходимость» папе пойти в Царское в субботу вечером. То нужно было подстричься самому, кое-что купить или меня постричь; словом, причин было достаточно. После чая, когда все субботние заботы были позади, папа брал меня и отправлялся в Царское.

Почтовая открытка начало XX века "Зеркальные пруды ".

В парках была торжественная, праздничная тишина, дороги разметены, нигде, кажется, ни соринки, гуляющих почти нет, пруды как зеркала лежат в зелени берегов, лебеди торжественно застыли, любуясь своим отражением в воде. Выходим из парка у Оранжерейной улице и входим в город. Там также чистота, чувствуется праздник, в соборе и у Знамения благовестят ко всенощной. И я чувствую всю эту красоту, вот только то, что меня ведут в парикмахерскую – отравляет все удовольствие! Для меня это была такая пытка, которую я помню до сих пор.

Иногда удавалось удрать от самых дверей парикмахерской, и, хотя я хорошо знал, что бежать безнадежно и меня поймают, все-таки повторял эти попытки… Но, в конце концов, стрижка кончалась и мы шли к крестной, на Оранжерейную улицу, в оранжереи, где папу ждал муж крестной - Александр Иванович. Посидев у них, мы вместе с Александром Ивановичем шли опять в Екатерининский парк, за Птичье озеро, к Голубиной горке, где когда-то Екатерина Вторая любила кормить голубей. Там вынималось разное яство и питие. Для меня, чтобы я не скучал, тоже покупали кое-что. Посидев и выпив, отец с крестным расходились.

Мы с отцом по боковой аллее доходили до Орловских ворот, мимо часового – гусара или кирасира. Папа перебрасывался несколькими фразами с казаком конвоя, которые, почти все, были знакомы, и иногда катали нас ребят у себя на седле. Домой приходим к ужину.

Такие встречи происходили несколько раз в лето. У меня сохранилось очень приятное воспоминание о них.

В церкви

В воскресенье, почти всегда, когда у нас гостила тетя Аня, ходили к обедне в церковь 2-го Стрелкового батальона. Церковь эта во имя преподобного Сергия Радонежского находилась на Фуражной улице, идущей от Местного лазарета на Гатчинской дороги к Софии. Прежде чем попасть в церковь, нужно было войти в большой манеж, в восточной стороне которого и был вход в церковь.

Почтовая открытка начало XX века "Церковь 2-го Царскосельского стрелкового полка ".

А вообще церковь была очень близко от нас, и, в пасхальную ночь, крест ее, с электрическими лампочками, очень хорошо был виден из окон. Прихожанами ее были не только солдаты и офицеры 2-го батальона, но и жители деревень Аракчеевки, Перелесина, водопроводной Орловской станции, живущие по близости сторожа… Церковь была очень уютная. Очень хорошо пел хор из солдат и кантонистов.

Мне особенно нравилось, когда «шестопсалмие» читал какой-нибудь мальчик из кантонистов. Мне он представлялся не таким, как все, а особенным. Я никак не мог себе представить себя читающим шестопсалмие… Да и не только читать и петь на клиросе, но даже и прислуживать в алтаре батюшке: выносить свечу, подавать кадило – казалось мне необыкновенно трудным, доступным и понятным только избранным мальчикам.

Иногда мне думалось, что вот такой мальчик умер и все его жалеют и плачут о нем; какое-то двойственное появлялось чувство Хотелось и оказаться на его месте, лежать в гробе и в тоже время наслаждаться слезами и горем своих близких, вспоминалось, как меня, по моему мнению, незаслуженно наказывали, а вот теперь пусть поплачут!

Всенощная на меня производила глубокое впечатление...

Неярко горят лампады и свечи, звучит пение, которого я не понимал, но мелодия все равно как-то влияла на душу…

Не понимал я и смысла богослужения, но все в совокупности: и пение, и чтение, и то, что совершал батюшка, было полно глубокого смысла и значения. Постепенное нарастало напряжение и потом какое-то успокоение, умиротворение: и тихое, и молитвенное: «Слава в вышних Богу», и, наконец, выход батюшки без ризы, когда он читал такую чудную молитву «Христе, Свете истинный…» и крест на нем поблескивал, и слегка позванивала цепочка, и после этого дружное солдатское пение: «Взбранной воеводе…», и свежий морозный воздух на улице – все это вспоминается до сих пор. За свечным ящиком стоял всегда фельдфебель Селицын, папин знакомый, стройный, подтянутый, в форме тонкого сукна, с нафабренными черными усами…