Следуя раз навсегда принятому правилу не вмешиваться в чисто военные операции, я остановился приблизительно на полдороге между Гатчиной и Царским Селом у здания метеорологической обсерватории, с вышки которой в бинокль все «поле военных действий» было, как на ладони. Здесь, а может быть, несколько раньше в пути, я узнал, что большевики, будто бы, успели организовать под Царским Селом кое-какое сопротивление и что ген. Краснов только после некоторого артиллерийского обстрела атакует город.

Действительно, спустя несколько времени по приезде нашем на обсерваторию мы услышали .короткую канонаду. Затем все стихло. Время шло быстро. Тишина нигде не нарушалась. От генерала Краснова никаких известий не поступало. Наконец, мне надоело ждать и ничего не делать: я сам поехал к месту сосредоточения правительственных войск. Ген. Краснов доложил, что задержка объясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Села, а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора ген. Краснов както по-новому держал себя со мной. В конце разговора он как-то с запинкой вдруг попросил меня не оставаться на поле сражения, не особенно раздельно объясняя мне, что мое присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, – что-то в этом роде. Все это мне показалось очень странным, не совсем понятным, пока... пока я не заметил в его окружении несколько слишком хорошо известных мне фигур из Совета Союза казачьих войск. Оказалось, Совет прислал ген. Краснову особую делегацию. Тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны. Слишком свежо еще было в памяти поведение казачьих полков в Петербурге в ночь на 25-е, их подозрительный нейтралитет – результат агитации этого самого Совета! Появление политиканов и интриганов из Союза казачьих войск в моем отряде почувствовалось и не предвещало ничего хорошего. Мое внимание еще больше насторожилось, когда в обсерватории, куда я вернулся после беседы с ген. Красновым, меня нагнал Савинков.

Савинков – в моем отряде, как делегат Совета Союза казачьих войск?! Это явление и тогда и потом, долгое время спустя, оставалось для меня совершенной загадкой, какими путями и средствами Савинков, – по его собственному домогательству назначенный мной начальником обороны Петербурга против войск Корнилова, – Савинков, первый в своем воззвании назвавший восставшего генерала изменником, – каким образом этот господин заручился доверием Совета казачьих войск – организации, до конца преданной Корнилову. Ведь все эти Дутовы, Анисимовы и пр. казакиполитиканы были злейшими врагами всего Вр. Правительства и, в особенности, моими.

В ту минуту появление в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, этого своеобразного «казака» сразу, с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде. Сразу я не столько понял, сколько почувствовал, что появление этой «делегации» не пройдет даром для успеха моего предприятия. Я уже не помню теперь всех деталей этого короткого свидания с Савинковым. Помню только, что этот «казак» старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; что он с особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение. Я уклонился от всякого с ним по существу разговора. Мы расстались...

А время шло. Солнце уже склонялось к западу. Я успел еще раз по разным срочным делам съездить в Гатчину, но о решительном «натиске» на Царское Село так и не было ничего слышно. Тогда, я снова поехал в отряд, на этот раз с твердым решением вмешаться в самые военные действия. Я уже более не сомневался, что внезапный паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, – происхождения не военно-технического, а чисто политического. Я нашел отряд Краснова уже в самом предместьи города, но не заметил ни малейшего намека на военные действия. Напротив, между «осаждавшими» и «осажденными» шли какие-то бесконечные переговоры о добровольном подчинении, о сдаче оружия и т. д. Выяснив на месте положение, послал генералу Краснову одно или два (не помню) письменных требования немедля начать военные действия против Царского Села, открыв артиллерийский огонь. Генерал отвечал, что недостаточное количество войск, а также колеблющееся и крайне возбужденное настроение казаков заставляет его избегать всяких решительных мер. Было очевидно, что Краснов не торопился. До сих пор я остаюсь при глубочайшем убеждении, что при доброй воле командования, при отсутствии интриг, мы заняли бы Царское Село еще утром, на 12 часов раньше, чем это случилось. А это, в свою очередь, дало бы нам возможность начать следующую операцию на 24 часа раньше, т.-е. до разгрома восстания юнкеров. Как будет видно дальше, это сознательное промедление под Царским Селом было последним роковым ударом для всего нашего похода.

Уже совсем вечером ген. Краснов, так и не начиная бомбардировки, доложил мне, что намерен несколько оттянуть войска назад, отложить занятие Царского Села на завтра. Это было уже слишком. Я ни при каких условиях не мог дать на это свое согласие. Во-первых, я не видел никаких препятствий к немедленному овладению Царским Селом; во-вторых, я считал недопустимым чем-нибудь в наших действиях создать впечатление нашей слабости и неуверенности. Как раз в это время приехавший из Петербурга комиссар Северного фронта Станкевич сильно помог мне в моем разногласии с ген. Красновым. Станкевич, сообщая о положении в столице и, в частности, о состоянии там готовых нас поддержать боевых сил, всячески настаивал на ускорении нашего продвижения к Петербургу. В конце концов было решено немедленно занять Царское Село. Около полуночи, как и следовало ожидать, без всяких затруднений, что называется «без выстрела» наш отряд вступил в город. С таким же успехом это можно было сделать ровно на двенадцать часов раньше.

Поехал я на ночевку в Гатчину с самыми мрачными мыслями. Опыт этого дня не оставлял больше сомнений, что высшее командование отрядом уже во власти всяческих интриг, что мысль о благе государства померкла в умах многих! Скорейшее окружение ядра казачьих войск армейской пехотой, артиллерией и проч. – вот, казалось мне, единственный выход из тупика. Я надеялся твердо в Гатчине найти свежие войска, которые я мог бы сейчас же направить в Царское. В Гатчине я нашел только... телеграммы. Между тем за день нашего отсутствия настроение здесь в низах сильно ухудшилось; особенно под влиянием обнаружившегося на правом фланге (в направлении на Ораниенбаум и Красное Село) и развивающегося давления большевистских сил; действовали здесь главным образом матросские отряды.

Неопределенность положения, отсутствие точных сведений, масса нелепых слухов создавали в городе, особенно к ночи, крайнюю нервозность, готовую в любую минуту превратиться в панику. Как раз в эту ночь на 29-е и в утро следующего дня в Петербурге разыгралось трагическое кровавое недоразумение. В то время в петербургском гарнизоне, – как в полках, так и в специальных войсках было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков. Если к этому добавить военные училища, которые почти все тогда готовились к восстанию, да три казачьих полка, то в Петербурге оказался бы весьма серьезный антибольшевистский «кулак», который в нужное время мог бы нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему отряду. Сверх того, в это время все партийные боевые организации, в особенности П. С.-Р., были тоже мобилизованы... Однако, по случайным, еще недостаточно выясненным обстоятельствам, а также и по злой воле предателей-провокаторов, все готовые к бою антибольшевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы могли их поддержать, или, по крайней мере, воспользоваться восстанием в Петербурге для атаки на большевистские войска у Пулкова.

Конечно, если бы мы были хоть во-время осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании. Весь ужас положения заключался в том, что не только спровоцированное восстание вспыхнуло преждевременно, по о нем мы в Царском Селе весь день ничего не знали. Только около 4 час. дня, когда все было уже кончено, меня вызвали по телефону из Михайловского замка и сообщили о разгроме и о том, что оставшиеся в живых повстанцы умоляют о помощи... Но что я мог теперь сделать? Как мог Петербург восстать без всякой связи с нами?! Этот вопрос приводил меня в отчаяние и бешенство!

Поздно вечером в Гатчину приехали из Петербурга некоторые из моих политических друзей и привезли с собой страшный ответ на этот мучивший меня вопрос. Оказывается, по плану заговорщиков, восстание должно было вспыхнуть в нужный момент в полном соответствии с ходом военных действий моего отряда. В заседании военного совета, происходившем вечером 28 октября, никакой резолюции о немедленном восстании принято не было. Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая часть участников его разошлась. В этот момент в помещение заседания Совета явилось несколько военных с крайне тревожным, но едва ли верным известием. Большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29 приступить к разоружению всех военных училищ; больше поэтому медлить нельзя, завтра же нужно рисковать... И действительно,"утром началась канонада, происхождение и смысл которой сначала оставались непонятными большинству гражданских и военных руководителей антибольшевистского движения в Петербурге. Провокация вполне достигла своей цели. Антибольшевистские боевые силы были во – время и на голову разбиты в столице. Я с отрядом не мог больше ни на что рассчитывать в Петербурге. Зато большевистские войска, стоявшие против нас, сильно ободрились.

Не могу не подчеркнуть поведение во время этого несчастного восстания 29-го тех казачьих полков, которые, дав лично мне торжественное обещание исполнить свой долг, так всю ночь на 26 октября и «седлали своих коней». Эти полки остались верны себе. Несмотря на предварительные переговоры, несмотря на все ужасы, творившиеся на улицах Петербурга, когда юнкера и штатские расстреливались и топились сотнями, несмотря на все это казаки остались «нейтральными». Старик Чайковский, кажется, с Авксентьевым ездили в казармы умолять казаков о помощи. Все было тщетно. По рассказам участников восстания, полк. Полковников и ему подобные тоже остались верны своей тактике: руками большевиков разбить Вр. Правительство и ненавистную демократию, а затем создать сильную национальную диктаторскую власть.

Но вернемся к Царскому Селу. Весь день 29-го прошел здесь в подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете, 30-го, в понедельник. Фронт большевиков проходил по высотам Пулкова. На правом фланге у них былоКрасное Село; оттуда они могли предпринять обходное движение на Гатчину. По донесениям разведчиков, против нас было сосредоточено не менее 12–15 тысяч войск всякого рода оружия. Пулковские высоты были заняты кронштадтскими матросами, как оказалось, прекрасно вышколенными германскими инструкторами. Мы располагали несколькими сотнями (600–700) казаков, превосходной, номалочисленной артиллерией, одним блиндированным поездом. с полком пехоты, подоспевшим из Луги. Немного! Правда,. мы имели еще целые груды телеграмм, извещавшие нас о приближении эшелонов. Около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов. Но ждать и медлить было уже невозможно. Большевистское командование лихорадочно накапливало силы и вот-вот могло перейти в наступление... Ранним утром 30 октября началось сражение под Пулковым. В общем, оно развивалось для нас благополучно. Большая часть большевистских войск (петербургского гарнизона) бросала свои позиции, как только начинался обстрел нашей артиллерии и при малейшем натиске казаков. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь дрались кронштадтские матросы с их германскими инструкторами. В рапорте, поданном мне вечером этого дня генералом Красновым, прямо говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди них были взяты в плен люди, не говорившие ни. слова по-русски или говорившие с немецким акцентом. Бой под Пулковым закончился к вечеру для нас успешно, но этот успех нельзя было ни использовать (преследованием), ни закрепить благодаря ничтожности наших сил. Генерал Краснов «в полном порядке» отошел к Гатчине. Около 8 часов вечера Краснов со штабом и в сопровождении своих утомленных и возбужденных полков въезжал уже в ворота Гатчинского дворца.

Вероятно, с точки зрения военной этот маневр был вполне объясним и резонен. Но в напряженной, колеблющейся политической обстановке того времени этот отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца!

Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде_ пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта здесь, в Царском Селе, развернулись пышным цветом. С одной стороны, горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка, принято не было. Всюду – в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм – шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, «обрабатывавшие» наших «станичников». Как и раньше, «гвоздем» пропаганды было сравнение моего похода с Корниловым. «Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове, хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам». Строевые казаки долго не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону своего начальства все сумрачнее. А в это время само начальство – от самых верхов штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения, – забыв о своих прямых обязанностях, все определеннее отдавалось политиканству. Приезжие и местные «непримиримые корниловцы» стали совсем открыто «работать» среди офицерства, сея смуту, разжигая ненависть к Вр. Правительству, требуя расправы со мной. Сам Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей «лойяльности». Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький «адъютант», сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с «предателем Корнилова», то ген. Краснов покрыл «геройский поступок», этого юнца, дав ему возможность немедленно скрыться из-под ареста. Одним словом, в атмосфере интриги уже ясно чувствовались признаки измены... Мое присутствие в отряде почиталось в штабе вредным для «успеха боя» и т. д. Мешать успеху я отнюдь не желал;

отказаться от борьбы с большевиками тоже не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не особенно привлекательно, а главное – бесполезно. Так думал я, подводя итоги своему пребыванию в Царском Селе ночью на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием так же протолкнуть их к Царскому Селу, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту еще не слишком поздно. Насколько помню, рано утром 30 октября я послал записку о своем отъезде в Царское ген. Краснову. Велико было мое удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г. Савинков! Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой отъезд сейчас крайне нежелателен; что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и, следовательно, отразиться на исходе боя;

что, наконец, казаки пришли сюда со мною и судьба наша теперь должна быть одинаковая. В ответ я объяснил г.г. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь совсем лишний. Если же это не так, заявил я, если мой отъезд может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что и казаки, со своей стороны, до конца останутся вместе с Вр. Правительством. Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд.

В самой Гатчине еще задолго до появления казаков сведения об «отступлении войск Керенского» распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из Петербурга, явилась депутация от так называемого Викжеля (Всероссийский Исполнительный Комитет Союза Железнодорожных служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой ж.-дор. забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, – какой, точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой компании умереннейшего и аккуратнейшего петербуогского адвоката Виктора де-Плансона. Это предательство Викжеля делало наше положение прямо трагическим, ибо ж.-д. забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооруженных сил большевиков (уже сосредоточившихся в Петербурге с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.

Как бы там ни было, но времени больше терять было нельзя. Надо было спешно организовывать охрану Гатчины на случай возможного теперь внезапного удара со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Сделать это, однако, было почти невозможно, несмотря на сосредоточие в городе огромного количества офицеров: все они предпочитали проводить время во дворце, в помещениях штаба, обсуждая положение, споря, а главное, все и всех критикуя. Местный комендант совсем растерялся, и каждый кругом делал, что и как хотел. Когда ген. Краснов пришел ко мне, я в разговоре сообщил ему об ультиматуме Викжеля; предупредил, что эта история еще будет иметь продолжение, и спросил его мнение. По словам генерала,"выходило, что при настоящих условиях для выигрыша времени лучше, пожалуй, начать переговоры о перемирии; это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.

Эти подкрепления, эта пехота, сделались для казаков просто какой-то притчей во языцех. Напрасно им показывали груды телеграмм о продвижении эшелонов; напрасно доказывали, что это продвижение действительно происходит и что ждать остается уже недолго. Напрасно. Казаки все внимательнее прислушивались к речам агитаторов, все меньше доверяли нашим словам и бумагам, все более и более

проявляли ожесточения и недоверия к офицерству.

В этот же вечер, 30 октября, воспользовавшись новым приездом ко мне моих друзей из Петербурга я «на всякий случай» передал им письмо на имя Н. Д. Авксентьева, которым я вручал председателю Совета Республики права и обязанности министра-председателя и предлагал немедленно пополнить состав Вр. Правительства.

Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить бесспорной формальную преемственность верховной власти, полученной Вр. Правительством непосредственно из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как мне пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, «взрыв негодования» против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками, как новое доказательство моей «контрреволюционности».

Только поздно ночью я, наконец, остался один в компании с моими двумя юными адъютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих адъютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой – девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня революции, – не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идем быстро к неизбежному...

Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его начальник штаба полк. Попов, помошник командующего войсками Петербургского Военн. Округа. капитан Кузьмин, начальник обороны Гатчины Савинков, комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то еще из корпусного штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, Они были мне известны;

затем предложил начальнику штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил совету вопрос: следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу? Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения – Савинкова и мое – были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры; иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак, мнение большинства было ясно и очевидно! Как ни было мне это отвратительно и трудно, – другого выхода не было – нужно было выиграть время переговорами. Кроме того, невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам:

мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и военный совет приступил к обсуждению самой техники переговоров, было решено, что Станкевич объездом поедет в Петербург, чтобы там передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить текста этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае, эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе... Два из моих условий я не забыл: во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Вр. Правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в Петербург. А ген. Краснов к этому же времени сорганизовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов миссии Станкевича. Парламентеры уехали в штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером. Это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками Петербургского военного округа капитан Кузьмин, несмотря на настояния генерала Краснова, категорически отказался войти в состав .мирной делегации.

Еще раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким-нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что предъявитель сего Борис Савинков командируется министром-председателем и верховным главнокомандующим Керенским в его ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине. «Подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать». – «Хотите ехать. Поезжайте», – ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое он только что принял и ничего еще не сделал. Смысл его отъезда был ясен нам обоим, и какие-либо объяснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен! Только чудо, только героическое самоотвержение немногих защитников Гатчины могло теперь спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не объединяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно разлагала, отравляла все кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступил вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя все более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдатни и своих собственных станичников, все чаще задумывались над вопросом, какой ценой они; в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков свою жизнь! Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентеров «с фронта»! Никаких известий из Петербурга. В полутемных и мрачных бесконечных коридорах старого Павловского дворца толпятся настороженные, озлобленные люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные, чудовищные слухи. Начинаются повсюду шопоты: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон... Соблазн слишком велик: мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность... Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера еще переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствуют вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных в эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем... Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить «в чужих руках», я прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?

Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко! Основное условие матросов – безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей; казаки готовы принять это условие!

Сообщение было достаточно неожиданное! До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости! Но факт был налицо!

Оставалось одно: вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить, замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит – корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю, известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу объяснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезмерной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим, что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. – «Пусть их там говорят, – рассуждал он; – день пройдет в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится, – придет пехота и мы переменим тон». А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим эскортом – он его даст – поехал бы в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?.. Так рассуждал в моем присутствии ген. Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка, – все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне старались его изобразить!

Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть?! Все мои отношения с 3-м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудно считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делалось. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало – менее десятка! Уйти из дворца невозможно, – построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный никому неизвестный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого дворца-крепости. Но, чтобы пройти к этому тайнику, нужно ждать сумерек. Что же?! Если до этого времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну, а если... Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться по-одиночке сейчас же, кто как может.

Что же касается меня лично и моего юного адъютанта,, который и в этот час решительно отказался покинуть меня_ то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаемся здесь в этих комнатах, но живыми предателям не сдадимся. Вот и все! Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои счеты с жизнью, запершись в самые дальние. Тогда, утром 1 ноября 1917 г., это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным... Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг в третьем часу дня вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, объявил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову! Для исполнения принятого решения, т.-е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могли ворваться...

Какова была роль в этом деле самого Краснова? В архиве ставки верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1 ноября генерал Духонин получил от Краснова телеграмму: приказал арестовать главковерха; он успел скрыться. Те, кто видел тогда ген. Духонина, рассказывают, что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками... Соглашение казаков с матросами, казалось, решало вопрос окончательно и делало мое положение безвыходным. Но... случилось поистине чудо!

Я не считаю еще себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского дворца. Большевики еще у власти – люди еще живы... Я ушел из дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная, еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый под носом и у врагов и у предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шел вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньшe не знал и видел в первый раз в жизни. В эти минуты они проявили выдержку, смелость и самоотверженность незабываемую! Мои спутники, оставшиеся во дворце, все спаслись. Одни просто в суматохе, другие потайным ходом, – все ушли благополучно из слишком гостеприимного дворца... Когда на автомобиле я мчался по шоссе к Луге, оттуда к Гатчине подходили поезда с долгожданной нами пехотой...

Так блестяще была выполнена первая часть хитро задуманного стратегического плана «буржуазной» реакции. Руками большевиков Временное Правительство свергнуто, и ненавистный человек больше не у власти. Оставалось осуществить вторую главную часть – в три недели справиться с большевиками и установить в России здоровую, национальную, а главное, сильную власть... эти три. недели тянутся что-то слишком долго!