Имя Сергея Голлербаха мало еще известно на родине, хотя в последние годы появились статьи о нем и у нас, в России — российская художественная общественность получила возможность познакомиться с его работами и высоко оценила их. Сошлюсь хотя бы на статью Эммануила Штейна “Дипийцы” — русские художники Америки (см.“Русская галерея”, 199, № 2), где автор очень тепло пишет о нем, как о художнике многих дарований, замечательном бытописателе нью-йоркских улиц, утонченном акварелисте, “первом (по количеству и качеству) русском оформителе книг зарубежных авторов”. В Америке же слава его как одного из крупнейших русских художников современной Америки давно уже получила свое закрепление и всеми необходимыми почетными регалиями — он Действительный член Национальной академии художеств (Нью-Йорк), почетный Президент Американского общества акварелистов, член Общества художников Одюбон. Его имя известно в Америке (а теперь становится известно и в России) и как автора книг “Заметки художника”, “Жаркие тени города”, “Мой дом” (сейчас в Петербурге готовится к печати книга его прозы и воспоминаний “Свет прямой и отраженный” — ИНА-пресс), а среди американских русских он и вообще пользуется совершенно особой, исключительной любовью, и если вы произнесете в этой среде его имя, да еще сообщите, что дружны с Голлербахом, вас тоже полюбят, обласкают и заранее простят все ваши глупости и недостатки. Какие-то удивительные свет и тепло исходят от этого замечательного человека, а это в наш тяжелый век не так уж часто встречается и потому не может не обнадеживать и не вдохновлять.

 Между тем судьба отнюдь не баловала Сергея Голлербаха, эмигранта второй волны, человека 23-го года рождения. Говоря словами другого эмигранта второй волны, поэта Николая Моршена, “...Он прожил две войны, переворот, / Три голода, четыре смены власти, / Шесть государств, две настоящих страсти. / Считать на годы — будет лет пятьсот”.

 Вот об этих “лет пятьсот”, о поколении, об истории, о судьбе и шел наш разговор в уютном, но респектабельном нью-йоркском закрытом мужском клубе художников “Лотос”, среди членов которого (шутя заметил Сергей Львович) только двое русских — Барышников и он...

Марина Адамович,

Член редколлегии “Континента”

 — Сергей Львович, Вы — известны в эмиграции и как художник, и как эссеист, мемуарист. Тем не менее для российского читателя, вообще мало что знающего о второй эмиграции, Ваши книги практически недоступны (надеюсь, что издание “Света прямого...” как-то поправит ситуацию). Поэтому мой первый вопрос — безыскусный, но необходимый: расскажите о себе, о Вашей семье, о Вашем, я знаю, старом и почтенном роде.

 — Насколько я знаю от своего отца, мой прадед приехал в Санкт-Петербург в 1840 году. Он был подмастерьем пекаря. Род был из Баварии — кажется, в те времена там жила большая семья Голлербахов. Прадед был младшим сыном и стать владельцем пекарни ему не представлялось возможности, так что он решил попытать свое счастье в Петербурге, где в то время была немецкая колония — еще со времен Екатерины Второй. В Петербурге прадед основал немецкую пекарню. У него было 16 человек детей, десять — от первой жены, потом он овдовел и женился вторично — и появилось еще шесть детей.

 Мой дед был одним из первых десяти. И он поднялся на одну ступень выше своего отца — у него была уже булочная-кондитерская в Царском Селе. По преданию, у него покупали пирожные Анна Ахматова и Николай Гумилев. Между прочим, в царскосельской газете, что издается сейчас, были напечатаны воспоминания старожилов, которые вспоминали, какие вкусные пирожные были в кондитерской у Голлербаха. У деда было два сына, мой отец и дядя, которые считались уже русскими интеллектуалами. Дядя был художественный критик, литератор, поэт, а отец — инженер. Таков мой род. Между прочим, в Америке довольно много Голлербахов, но это не родственники, а однофамильцы. Очевидно, в сороковые годы XIX века в Баварии было бедственное положение, и часть Голлербахов разъехалась по свету.

 С материнской стороны — это род офицеров, дворян, которые двор свой давно потеряли и служили Государю и отечеству как военные. По слухам, мой прапрадед участвовал в убийстве императора Павла Первого (но этим гордиться нечего). Мой дед, еще до женитьбы на бабушке, пошел добровольцем воевать против турок и даже имел какой-то сербский орден. Это был 1878-1879 год. Дед был 1860 года рождения. Потом он женился, у него было двое детей, моя мать и дядя. Дед кончил свою карьеру генералом для особых поручений при Великом князе Константине Константиновиче, шефе кадетских корпусов. До этого дед был директором Воронежского кадетского корпуса, до того — инструктором в Киевском и Одесском кадетских корпусах. И то, что мои родители поженились, было в некотором смысле мезальянсом: мама — дворянка, а отец — купеческого происхождения. Правда, дедушку сделали купцом первой гильдии и даже почетным гражданином Царского Села. А это звание переходит по наследству. Так что я и мой племяник Евгений Александрович Голлербах являемся наследственными почетными гражданами г. Пушкина. Вот такая родословная.

 — А как Вы попали на Запад?

Перегрузка угоняемых советских граждан на принудительные работы в Германию. Ковель. Фотосъемка министерства пропаганды III рейха. (1942-1943) РГАКФД .

 — Случайно, из оккупации. Когда началась война, я жил в Ленинграде, был учеником 9 класса средней художественной школы Академии художеств (СХШ). Школу собирались эвакуировать. Отец ушел на фронт 27 июня, он был инженер-радиотехник. Мать преподавала в Политехническом институте, который тоже должен был быть эвакуирован. Занятия кончились, и меня сразу же забрали на окопные работы. Около месяца я пробыл там, потом был в отряде ПВХО. Мы все стремились в Ленинград, потому что Пушкин (Детское Село было переименовано перед войной в город Пушкин) был в основном деревянный, и мы боялись, что он весь сгорит. Мы даже отправили в Ленинград часть наших продуктов — но уехать самим не получилось: разбомбили железную дорогу, обстрел был страшный. Мы забрались в подвалы — и вот в одно утро кто-то вылез из подвала и закричал: “Товарищи, немцы пришли!” Так мы и попали в немецкую оккупацию. Это время немецкой оккупации — с сентября 41-го по февраль 42-го — было довольно страшное время. Страшный голод. Мы были в прифронтовой полосе — никакого хозяйства там уже не было, огороды все разграбили, магазины разграбили. Ели жмых, выклянчивали что-то у немцев. Поскольку Пушкин был городом интеллигенции, людей относительно зажиточных, то выменивали у немцев хлеб на вещи. Были немецкие офицеры, которые говорили по-русски — в основном балтийские немцы. Многие были милы к нам, понимали наше положение, но были и спекулянты, которые за текинский ковер давали буханочку хлеба.

 Мы уже потихонечку умирали с голоду. Город был закрыт, началась партизанская война. В феврале 42-го года нам сказали, что население города вывозят на работу в Германию. Так я и очутился в Германии. В лагере оказалось много интересных людей. Был известный литературовед, друг моего дяди Разумник Васильевич Иванов-Разумник. Мы с ним были в одном бараке. Там же была и внучка поэта Иннокентия Анненского, дочь Валентина Иннокентьевича Анненского (Кривича), моя первая, еще довоенная, подруга — мне было 6 лет, ей — на два года больше. Потом там была вдова стратонавта Васенко (в 1933 году запустили стратостат и все погибли) — Таня Васенко, знакомая моей матери. Таня умерла в лагере. Были там вдова и дочь писателя Александра Беляева, с которыми я познакомился во время немецкой оккупации (сам Беляев уже умер от болезней и голода). Дочь звали Светланой — потом, после войны, она прочла где-то мои воспоминания и написала мне письмо.

Отправка советских граждан на работу в Германию. Фотосъемка министерства пропаганды III рейха. (1942-1943). РГАКФД .

 Да-а, вот так мы были в том трудовом лагере... Правда, поскольку нас “эвакуировали”, то я остовского значка не носил. Мы проскочили. И вообще надо сказать, моя судьба очень счастливая. Мне даже иногда как-то неудобно. Проскочил через всю войну — только зубы болели. Причем так: ложишься спать — зуб ноет, не можешь заснуть, только объявят воздушную тревогу — зуб проходит, отбой — ложишься на свои нары, а зубная боль опять вернулась... Сказать, что я голодал?.. Кормили отвратительно, но вот в чем парадокс: то, что нас вывезли в Германию, оказалось спасением: мы просто погибли бы от голода.

 Да, в лагере был еще один художник — Оскар Юльевич Клевер, сын художника Юлия Клевера — был такой художник, специализировался на восходах и закатах, посредственный вполне, а Ося был прекрасным иллюстратором, иллюстрировал Салтыкова-Щедрина. Они после войны вернулись — не знаю, что с ними стало.

 — Расскажите о Разумнике...

В лагере для "восточных" рабочих. Германия. Фотограф не установлен. 1945 г. РГАСПИ.

 — Понимаете, хотя мне тогда было восемнадцать лет, но я был, как говорил когда-то Василий Васильевич Розанов, недовоплотившийся. Я был простым советским школьником, который был в восторге, что поступил в Художественную школу. Конечно, я много читал, но говорить о литературе, скажем, с Разумником?.. Да и не до того было. Все мы были такие доходяги после голода в Пушкине. Голод, немцы, лагерь — неизвестно что и как... Тяжелое время. С Разумником я играл в шахматы. Он где-то у немцев достал шахматную доску, причем он был простужен, лежал лицом к стенке, диктовал мне ходы — и выигрывал. Человек он был странный, маленького роста — эдакий уродец. Знаю, что до войны он был замешан в каком-то деле, сидел. Из-за него даже арестовали моего дядю.

 — Как сложилась Ваша жизнь в Германии?

 — Во время войны из-за моей немецкой фамилии была опасность, что меня сделают немцем. В лагере меня, в некотором смысле, спас отец: на вопрос “где ваш отец?” я ответил — “в Красной армии” (кстати, по-немецки я не говорил). Меня спросили, хочу ли я поступить в полувоенный лагерь — как немец, я отказался...